Участники второй Межрегиональной литературной мастерской АСПИ встретились с известным поэтом и эссеистом Дмитрием Воденниковым.
По внешнему рисунку мастер-классы Воденникова — блестящая, вдохновенная, но путаная импровизация: случайно подобранные, пестрые цитаты, образы, оборванные фразы, резкие переходы от темы к теме, флэшбеки, обильные ассоциации. Однако к финалу разговор выпрямляется, хаос оформляется в космос, произвольное артистическое говорение о разнородных явлениях — в образ кристаллически определенной системы. Можно назвать ее структурой поэтического мышления, или поэтического миропонимания, – но можно и проще: Воденников рассказывает, как устроена «природа творчества», показывая (рассказывая) и ее архитектуру, и ее живые токи, страшные подземные ходы и сияющие тайные долы.
Эта природа стихийна — и системна, непостижима — и познаваема, ее исходное вещество – интуиции, узнавания и озарения, неизменно ожидающие интеллектуального жеста – усилия формы. Собственно, главное, что делает Воденников со слушателями – учит обнаруживать в себе ту самую музыку сфер. Поразительный настройщик высоких тонов, Дмитрий Борисович выводит к чистому звуку любые инструменты. Учит различать тонкий блоковский мотив («Она пришла с мороза раскрасневшаяся...») в нэпманской гламурастке Фиме Собак. Заставляет озадачиться, как личной болью, судьбой неизвестной женщины из «самого загадочного в советской поэзии» стихотворения «Капитан уехал за женой» Бориса Слуцкого. Вторгаясь в броскую метафорику Леонида Губанова, заставляет думать, куда, черт возьми, делась «мелочь на творческий вечер» в присутствии «кривоногого лета коня».
И далее, и далее, – а потом как-то быстро завершается мастер-класс, – но люди уже как-то нездешне задумчивы, – и кажется, ничто больше не будет как прежде. «Брат Егора Летова рассказывал мне, что мы не слышим основные тона колокола. Мы пытаемся записать то, чего на самом деле не слышим, что нам недоступно», – объясняет Воденников, – и мы соглашаемся, но начинается вечерний колокол – и теперь у него совершенно иной, новый, прекрасно-неведомый голос.
Выбранные места из выступления в Екатринбурге:
– Я не знаю, что говорят люди, но я знаю, как приходят стихи и что такое потерять их на десять лет. В свое время я понял, что не ты пишешь – текст пишет тебя.
– ...И когда во время пандемии так странно стало развиваться индустрия курьеров, появился и поэт-курьер Хуршет Рахматов. «Карандаш салфетку порвал, пока я стих свой писал. Теперь у меня на колене кусочек стихотворенья». Да, я запомнил это имя. Да, это стихи!
– Cтишок можно написать, совершенно не подозревая, что ты пишешь стишок. Я преподавал четыре года в школе, наша директриса говорила не «кануло в Лету», а «кануло в лето». Это тоже стихотворение, просто она не знала об этом. Как говорил Ян Сатуновский,
«Главное иметь нахальство знать, что это стихи», – а это высказывание, кстати, – моностих.
– Обычно я прошу написать три небольших текста: о рождении (кого-то, чего-то), главном событии и умирании (кого-то, чего-то). А потом — составить их и УВИДЕТЬ СТИХОТВОРЕНИЕ. В каждом настоящем стихе есть рождение мира – кульминация – всплеск, взрыв… Любой текст развивается по таким законам. Да и жизнь тоже.
– Один семинар был посвящен попытке перенести художественные техники в стихи. Импрессионизм, кубизм, экспрессионизм — как это в тексте? Кубизм я нашел у Андрея Белого в «Петербурге». Но самое интересное — «Черный квадрат» Малевича. Он свои поздние, фигуративные картины подписывал маленьким черным квадратом, как экслибрисом. Предтеча «Черного квадрата» — Венецианов. Учебник «Родная речь», картина «На пашне. Весна», помните? Я подошел к ней очень близко в холодном зале музея: крестьянка в прекрасном сарафане, который она, конечно, никогда не носила на пашне, в прекрасном кокошнике... Но есть и вторая крестьянка, она идет с конями...Я подошел очень близко и поразился: ее лицо написано одним продолговатым серовато-розовым мазком… Это черный квадрат! Начало XIX века!
– Итак, ваш «Черный квадрат» в стихах или прозе: что бы это было? – Точка, говорите? Отлично! У меня был семинар, на котором черный квадрат описали так: «Ночь. Улица. Аптека». — Да, без фонаря! Именно поэтому.
– Самая моя любимая картина Ван Гога – «Пшеничное поле с воронами». В Амстердаме я близко подошел в этой пастозной картине и увидел такой надлом, рану в мазке. Картина была изуродована, испорчена. Ущерб дает картине отдельную ценность! Помните рисунок Бэнкси — девочка с шариком (нет, он не слушал Окуджаву), она была выставлена в очень тяжелой раме на Сотбисе. Ее купили и тут же разрезали на несколько частей… Зачем? – затем, что эта девочка мгновенно стала еще дороже.
– Я помню, как стихи советского поэта Бориса Слуцкого лежали в книжных магазинах и мы их не покупали – мы считали, что надо покупать, например, Ахмадулину. Я только потом понял, что такое гениальный поэт. Не великий: «великий» – это просто масштаб. А Слуцкий был – гениальный. Вот послушайте...
– У меня есть прекрасный студент. И вот он читает стихотворение, такое, знаете: ту-рум-бу-рум. Спрашиваю: о чем это? – Отвечает: моя бабушка очень любила Чайковского, она считала его своим вторым ангелом... Стоп! говорю я. Вы сейчас начали писать гениальное стихотворение: Моя бабушка любила Чайковского…/ Она считала его своим вторым ангелом.../ Понимаете, что Вы Это Уже Написали?