Почему не все выпускники Литинститута становятся писателями, как пережить сорок отказов в публикации дебютного романа и каким образом Тамерлан заставил изменить финал романа
Дебют Александра Сегеня состоялся в 1986 году в журнале «Юность»
— Александр Юрьевич, когда вы начали сочинять и как потом оказались в Литинституте?
— Сочинять я начал в нежном возрасте, когда научился читать и писать. Писал сказки, в школе — сатирические рассказы о некоторых нелюбимых всеми учителях. Постепенно пришла мысль о будущем писательстве, но хотел, чтобы была какая-то основная профессия. Я мечтал стать строителем дорог и мостов. Ведь у нас беды — дураки и дороги. Мол, буду ехать, и кто-то скажет: «Какая тут дорога прекрасная!», а эту дорогу построил я. Или так же с мостом. Не удалось: учился в автодорожном институте, не справился с техническими науками и меня выгнали. В итоге поступил в Литературный институт. То есть это было мое поражение… Но потом родилась другая мечта: буду ехать в метро или в поезде, а кто-то читает мою книгу и нахваливает, не зная, что я автор.
— Вам нравилось учиться в Лите?
— Очень. Я учился хорошо. Получал повышенные стипендии, предметы мне все очень нравились, преподаватели замечательные, интересные, выдающиеся — мой руководитель Александр Евсеевич Рекемчук, Владимир Павлович Смирнов, Аза Алибековна Тахо-Годи, Зоя Михайловна Кочеткова, Еремин Михаил Палыч, который был потом в аспирантуре моим научным руководителем…
— А как родители отнеслись к этому?
— Мама говорила: «Лучше быть хорошим инженером, чем второстепенным писателем». Поэтому я поставил себе задачу быть лучшим писателем. И эту задачу выполнил. Я так считаю. Иначе и не стоит писать, если ты не считаешь себя лидером.
— Вы впервые опубликовались в журнале «Юность». Выбирали журнал?
— Мне посоветовали отнести мой роман «Похоронный марш», который я написал на пятом курсе Литинститута, в отдел прозы журнала «Юность». Никогда не забуду, как я пришел, сижу, а редактор отдела прозы Эмилия Алексеевна Проскурнина, чудесная женщина, разговаривает по телефону: «Ну понятно, понятно… (вздох).. Ну это конечно, понятно, да…». И вот она полчаса говорила «понятно» кому-то, а я сидел, как на огне: отвергнут меня? Или наоборот? Она, наконец, закончила этот разговор, сказала, что роман блистательный, но печатать его запретили… Потому что там «слишком много негатива». Однако предложила напечатать рассказ.
— Это был рассказ «Деревяшка»…
— А просто я его тогда как раз написал. Смешной был толчок там (улыбается). У нас училась такая забавная студентка, Маринэ Цоцколаури, грузинка, смешная. Прохожу мимо неё, а она в куче хвороста копается. Я ей говорю: «Маринэ, ты чего там копаешься?», а она мне: «Мужа себе ищу!» И так я представил этот смешной сюжет, идиотский…
— А «Похоронный марш», вышедший в 1988, имел успех…
— Шумный. Я тогда получил премию за лучший роман молодого писателя, Горьковскую. Он вышел сначала отрывками в журнале «Литературная учеба». Из сорока изданий мне пришли отрицательные ответы. А когда роман, наконец, выпустили отдельной книгой, те же люди, что писали отказы, подходили: «Спасибо! Какой роман классный!».
— Были ли трудности с редакторами, цензурой?
— Нет, вообще никаких. Напечатали полностью. Вообще могу сказать, что писательская судьба у меня счастливая, у меня нет ни одной вещи, которая не опубликована. В отличие от персонажа моего последнего романа «За мной, читатель!» Михаила Афанасьевича Булгакова, он «Мастера и Маргариту» так и не увидел. И «Собачье сердце». И многое другое.
— Как вы перешли к историческим романам?
— Меня подтолкнул Лев Николаевич Гумилев, я был у него в гостях, и он подкинул мне идею про императрицу Адельгейду. Но только когда он умер, я вспомнил, что он завещал мне этот сюжет. И потом меня увлекло — найти необычный исторический поворот… Про Карла Великого там забавная история, со слоном связанная. Или про то, как Тамерлан в последний поход уходил на Китай. Даже произошло нечто мистическое, когда я закончил этот роман, мне приснился Тамерлан и сказал: «Ты меня оживил, дай мне переспать с моими женами», — и мне пришлось дописывать. Испугался: Тамерлан все-таки. А у меня был изящный конец, когда он уходит из Самарканда на Китай и вдруг идет снег — как предзнаменование того, что он погибнет в пургу… Но Тамерлан заставил.
— Не пожалели?
— Нет… Сделал конец другой, как гробницу его вскрывают 22 июня 1941 года с предсказанием: «Кто вскроет мою гробницу, на того свалятся беды». Предсказание сбылось.
— Чувство неловкости за свои ранние работы случается со многими. У вас такое бывало?
— Бывает, конечно. Иногда испытываешь восторг, когда ты перечитываешь свои вещи: ну неужели это я написал? Как Достоевский, когда ему Анна Григорьевна зачитывала отрывок из его романа, спросил: «Слушай, как здорово. А кто автор?» И с Толстым такое случалось. А вот некоторые сочинения я бы свои вычеркнул. Но, как написал Пушкин, «...строк печальных не смываю». Они несмываемы. Да, какие-то вещи сейчас я бы не стал писать.
— Не скажете, какие?
— Не скажу. Один роман я вот так перечитывал с гримасой ненависти, и в этот же день мне звонят: «Мы с друзьями прочитали ваш роман (вот этот самый), мы в восторге». Думаешь: «А я — нет». Но кто-то читает. У каждой вещи есть свой читатель. Неожиданно было. Сейчас, в данный момент, я считаю, что моя лучшая вещь – это роман «Эолова Арфа». Вот никак не могут его издать. Уже всё, готов в печать, но никак всё не издадут, и договор есть… То ли с обложкой они там не решат никак, то ли чего-то опасаются, не понимаю… Вот это да, моя лучшая вещь.
— Почему не все выпускники Литинститута идут в литературу?
— На мой взгляд, писателю нужно осознать, способен ли он поднять тот пласт, который предназначен ему. Или он вообще не предназначен ему. Многие из выпускников Лита потом не пишут, потому что понимают: ну, не писатели. Когда я не пишу долго, я чувствую себя полным ничтожеством. Это заставляет меня понимать, что никакой другой профессии мне и не предназначалось.
— Как молодого писателя научить трезвой самооценке?
— Я думаю, что когда писатель напишет какую-то следующую вещь, тогда он сможет трезво посмотреть на предыдущую. А пока он не начал следующую, он все еще живет в первой — и он не может её трезво судить.
— Если бы вы встретили себя в возрасте 20-27 лет, какой совет дали бы себе?
— Во-первых, посоветовал бы себе не жениться, дождаться предназначенной мне единственной женщины, которую я встретил уже в очень зрелом возрасте, аж в 53 года. И ряд каких-то произведений я бы посоветовал себе не писать. Но опять-таки, я на это не имею права. Раз что-то написано, значит, для чего-то это нужно. «Написанное остаётся», — как говорится в известной латинской поговорке. Кстати, работая над романом о Булгакове, я понял, откуда имя Воланда. Из этой самой поговорки. «Verba volant, scripta manent» — сказанное улетает (вот в финале Воланд и его свита улетают), а написанное остаётся (рукописи не горят).
— Главный совет, который вы могли быть дать молодым писателям, своим студентам?
— Никогда не надо бежать за тем, что модно. Работать самостоятельно, не подстраиваться ни под кого, под конъюнктуру. Многие думают: «Вот он раскрученный, я тоже так начну писать, и меня тоже раскрутят». Это ошибка чаще всего. Пиши только своё, из самого себя. Есть стихотворения, как наставники — пушкинское «Поэт, не дорожи любовию народной…», гумилёвское «Мои читатели». Или, как поётся в моей любимой песне Фрэнка Синатры, «I did it my way…» — «Я сделал это по-своему». My way должен быть у каждого.